Оливье Ролен: «Когда я был ребенком, Владивосток был мифом, легендой»

Владивосток стал его мечтой еще тогда, когда был наглухо закрытым для иностранцев. Побывав, наконец, в далеком загадочном порту, французский писатель Оливье Ролен обнаружил, что одним разом отношения с этим городом не обойдутся:

— Мне нравится этот город, никакого разочарования! Владивосток напоминает мне Тулон: с одной стороны, потому что здесь тоже есть военные суда, а с другой стороны — потому что залив глубоко врезается в побережье, это напоминает мне рейд Тулона. И еще одно место, которое всплывает в моем сознании при мысли о Владивостоке, — Вальпараисо в Чили, еще один портовый город с сопками, спускающимися к морю.

[Влади] восточная…

— Мсье Ролен, в вашем произведении «Стаккато на стыке рельсов» есть глава «Ничего не видел во Владивостоке». Как получилось теперь?

— В этот раз я увидел больше, чем в прошлый. Я снова увидел центр, с которым знакомился еще в 1998-м во время моего первого приезда. И он мне очень нравится. Здесь очень красивый вид на бухту и на рейд. Нравятся большие мосты, которых раньше не было. И очень привлекают улочки, спускающиеся к порту, вроде Океанского проспекта или улицы Алеутской. Улицы, в названии которых чувствуется бескрайность. 

Мне удалось посмотреть на новые для себя места. Например, те, которые описывает Кессель в «Смутных временах», книге о гражданской войне. Там он рассказывает, что штаб французского экспедиционного корпуса находился там в 1919-м среди скелетов китов. Сегодня это филиал музея Арсеньева, расположенного на улице Петра Великого. Всегда очень волнительно встречать в жизни те места, с которыми вы познакомились когда-то на страницах книг! Также расположенное по соседству с музеем географическое общество, где хранятся старинные французские книги. Я даже прочел вслух (для своего удовольствия и чтобы развлечь присутствующих) несколько отрывков «Замогильных записок» Шатобриана. А также благодаря одной очаровательной даме, историку Нелли Мизь, мне удалось побывать в тех местах на Второй Речке, где раньше располагался пересыльный пункт, место, куда вместе с другими, вероятнее всего, было сброшено тело Мандельштама. Для меня этот визит был очень волнительным, потому что до этого я видел только памятник Мандельштаму, который находится на территории ВГУЭС. Это было неким путешествием к «священному месту», если можно так выразиться.

— Откуда проистекает вообще заинтересованность французов столь далеким городом?

— Скажу за себя: когда я был ребенком, для меня Владивосток — это был миф, легенда. Помимо прозаиков, писавших о Владивостоке, я читал о нем стихи бельгийского поэта, которого зовут Марсель Тири. К тому же город был закрыт для въезда. Когда СССР начал открывать свои границы, город все еще оставался закрытым. Во время моих первых русских путешествий мне удалось доехать до Хабаровска, но дальше мы не могли продвинуться, было запрещено. Таким образом, для меня город был закрытым и далеким. 

Владивосток — это порт, а все порты обладают мифической аурой, своеобразным обаянием. Все это породило во мне желание отправиться однажды, когда это будет возможно, увидеть этот город. Для меня эта возможность осуществилась в 1998 году: я был приглашен для проведения лекций и конференций в один из университетов Иркутска, находясь там, я поймал себя на мысли, что Владивосток находится не так уж и далеко... Хотя на самом деле это далеко (особенно по меркам Франции), но в сравнении с масштабами России можно сказать, что уже половина пути за спиной, когда вы находитесь в Иркутске. Так я в 1998 году впервые отправился на самолете во Владивосток, в который я еще дважды вернусь позднее. Надеюсь, что и этот раз был для меня не последним.

— Может ли Владивосток вдохновить вас на новое литературное произведение?

— Такие вещи никогда нельзя предсказать. Я не знаю, напишу ли я что-нибудь о Владивостоке, но могу сказать, что этот город является одним из воплощений тех мест, которые могут меня вдохновлять. Несмотря на то, что город располагается рядом с Японией, Кореей, Китаем, этот город все-таки — часть Европы. Что касается персонажей, возможно, одним из них стал бы человек, чья трагическая (к сожалению) судьба связана с этими местами. Как, например, судьбы Мандельштама или Шаламова. Жизнь Евгении Гинсбург… Или же более современный персонаж — моряк, контрабандист. Я никогда не знаю заранее, что из этого может родиться, но могу сказать, что я записывал достаточно много во время моего пребывания во Владивостоке.

… франко-русская…

— Как Россия появилась в вашей жизни?

— С раннего детства завязывалась эта моя связь с Россией из-за тесного общения моей семьи с потомками русских эмигрантов «белой волны». Сам же я познакомился с Россией, когда границы стали открываться — в эпоху перестройки, в 1986-м. Я решил отправиться в Россию, чтобы увидеть, на что была похожа эта страна. Мы были знакомы с политической и экономической системами этого государства, но мы не представляли себе, во всяком случае, я не имел представления, что это за страна в действительности. Вещи, люди — мне хотелось увидеть все это. 

После первых двух путешествий сюда я написал книгу «В России». Самое интересное, что в конце этой книги я задался вопросом, вернусь ли я еще когда-нибудь в Россию, и мне казалось, что нет. Потому что для нас эта страна (несмотря на тот факт, что у меня уже появились некоторые связи, притягивавшие меня к этой стране) была все-таки довольно резкой, грубой. Но я возвращался сюда еще около тридцати раз! Россия стала страной, которую посещал гораздо чаще прочих зарубежных стран.

— Российский философ Гачев сказал: «Россия — это баба». А как вы бы охарактеризовали ее?

— Всегда очень сложно характеризовать столь большую страну одним словом или найти для нее один образ. Больше всего в России меня поражает сочетание крайней грубости, какой-то жесткости в обыденной жизни людей, и не только потому, что очень часто жизнь у них тяжелая, а еще и в силу резких нравов, в силу недостатка такта, и в то же время все вышеперечисленное сочетается с очень большим великодушием, гостеприимством, и… сентиментальностью. Для меня образ России менялся по мере того, как я ее узнавал. И его сторона аффективная и эмоциональная, действительно, в большей степени представленная женщинами, имеет для меня большее значение, чем его брутальная сторона.

— Согласны ли вы с теми, кто утверждает: русская и французская культуры немыслимы одна без другой?

— Мне кажется, что существует не много национальных культур, которые были бы настолько тесно связаны, переплетены между собой, которые настолько бы оказали влияние одна на другую, как русская и французская. Это меня очень радует. Надеюсь, что смогу, в меру возможностей, внести свою лепту в развитие этих отношений.

— Как вы отнеслись к обложке журнала «Шарли Эбдо» с карикатурой, изображающей жертв взорванного российского авиалайнера?

— Я не видел эти карикатуры, потому что я не принадлежу к числу читателей этой газеты. Но я знаю в общих чертах, что они из себя представляют. Безусловно, подобного рода карикатуры неуместны в контексте терактов. Но издание известно тем, что никогда не отступается от своих идей, пусть даже их позиция будет казаться вызывающей. Мое мнение на этот счет не совпадает с их видением вещей. Я не поощряю их действия, но при этом я считаю, что за ними остается право на свободу слова.

… литературная

— Когда-то вы были революционером. Почему стали писателем?

— Чтобы осмыслить те события, которые мне пришлось пережить. Да, около семи лет я практически профессионально занимался революционной деятельностью, явившейся результатом большого общественного движения 1968 года во Франции. Я был ярым сторонником революции и зачастую принимал участие в нелегальных действиях партии. В течение всего этого времени я не виделся со своей семьей, я забросил учебу, я совершенно перестал читать книги, перестал слушать музыку, я практически превратился в человека крайне необразованного. Я говорю «я», но нас таких было много. В какой-то момент мы решили прекратить свою революционную деятельность, ведь нас не поддержал массово народ, волю которого мы якобы исполняли. Так мы оказались, и я в том числе, дезориентированы, растеряны, в состоянии крайнего страха, паники. И очень постепенно ко мне пришла мысль о том, что возможным средством переосмыслить прошлое, поразмыслить над всеми терзавшими меня вопросами, было перенести все это на страницы романа, моей первой книги «Будущий феномен».

— Кто ваши любимые писатели?

— Сложно ответить на этот вопрос, потому что их все-таки очень много! Пожалуй, из авторов ХIX века я бы выделил Антона Чехова, он меня особенно восхищает. Особенно его рассказы я нахожу исключительно утонченными, сильными. И как личность Чехов тоже вызывает у меня чувство глубокого уважения. Из современных авторов — Светлана Алексеевич, получившая, кстати говоря, Нобелевскую премию.

— Считается, что в 21 веке с развитием интернета любой графоман может получить читательскую аудиторию.

— Я думаю, что распространение графомании в интернете не меняет ничего по существу в литературе и издательском деле. Основное отличие писателя от графомана — это сознание писателем того факта, что язык и слова — это материал, который нужно обработать, чтобы получить в итоге произведение искусства. Как говорил Флобер: «Писатель ищет красоту в языке».

— Для вас важнее публикации ваших книг в печатном виде или во Всемирной сети?

— Я без тени сомнения скажу, что наиболее важно для меня — это публикация бумажной версии моих книг. Я принадлежу тому миру, времени, цивилизации, где книги были из бумаги и страниц. При этом я совершенно не пренебрегаю публикацией книг в электронном виде. Такой способ распространения может дать широкий доступ к информации людям, у которых нет привычки к бумажной книге.